Девочка мажет слезы стеклянные по бледным щекам, стискивает платьице белое, молочное тонкими пальчиками, до треска ткани - психического здоровья - физического тела - бьющегося сердца - по швам. И треск уже давно слышен не мифический. Он реален не только в её голове. Это абстрактный звук сломанных костей, мелодия боли. Мелодия его присутствия. Она знает, чувствует где-то под сеткой ребер - его бесят её слезы ненужные, бесполезные, такие жалкие . Клыками вгрызется глубже, оставив пятна - отметины свои темные. Рано или поздно у него получится. Улькиорра не всегда будет рядом. Получится разукрасить в сине-багряно-черные оттенки тело - душу - саму жизнь.

И платьице пятнами пойдет красными цвета крови. Ты - не невеста, девочка, причуда дурная в его затуманенном разуме. Повелся на лицо красивое, на ноги твои длинные и запястья тонкие. Такие тонкие, что он сломает их в будущую среду третий чертов раз, сжимая ладонь чуть сильнее. Кому-то цветы, а тебе, родная, гематомы - синяки - ссадины, как украшение (прячь, терпи, лечи, привыкай).

Она привыкает к интересу во взглядах арранкаров, таких чужих и опустошенных - выпотрошенных изнутри, жестокости, тоске, дорожкам сырым соленым на своих щеках. Ко всему привыкает. Её сердце бьется в груди испуганной птицей пойманной в силки - заточенной  в клетке с ржавыми прутьями. Её сердце - больше не её.

Смеется тихо, размазывая сырость по лицу, растирая веки до световых бликов - на грани видимости. Ей паршиво ровно настолько, насколько весело им наблюдать. Смотрит мельком чрез спину Улькиорры на шестого, как искривляется мужское лицо в недовольстве. Растрепанная, помятая, с синяками под ресницами густыми.

Ему просто скучно. Она это ощущает нутром. Надеется.

Ему она не интересна - так кажется.

Башмаки отбивают известный ритм по полу, пока четвертый ведет её в комнату. Что же, по крайней мере там не будет глаз Гриммджоу - тех самых, что Орихиме хотела бы не видеть никогда. Зверя не спрячешь, зверя можно учуять за версту. Гриммджоу - именно зверь, ведомый собственной жаждой-желанием рвать противника в клочья-жрать тех, кто слабее. А она слабее, но жертвой быть вовсе не намерена. Пусть это будет кто-то другой, пожалуйста.

Дверь закрывается, блаженно-мучительная тишина давит виски. Звон в ушах усиливается - девочка глаза поднимает, встречая на выжженную бронзу серебро лживое луны искусственной, смотрит и не видит ничего, кроме воспоминаний - пока еще свежих, не изъеденных и избитых больным настоящим.

Ей кажутся порой голоса друзей - они звучат в голове шёпотом, иногда кричат, иногда плачут или проклинают. Орихиме видит сны - не на яву, сны те реальны будто: Ичиго рядом совсем, тянет ладонь тёплую к щеке, покуда не касается кожи. По пробуждению она все ещё чувствует свое сумасшедшее сердце - то бьётся в грудной клетке птицей, пока не замедляется вместе с встревоженным дыханием.

Орихиме хотела бы не видеть сны. Возможно, так было бы немного легче жить с осознанием своего предательства, ведь что бы не говорили, какими бы не были причины, она их бросила. Бросила, понимаете?

Луна - бездонная мертвая отражается в чёрных зрачках, лицо отрешенное освещает вместо привычных ламп. От неё не исходит тепла. Только холод, металл, пепел, а ещё прах развеянных пустых - смерть имеет свой собственный запах.

В Уэко Мундо ею пропахло все.

Ногтями отросшими по гладким стенам, настолько идеально ровным, будто и ненастоящим вовсе, подушечками пальцев - по ледяному полу - до легкой дрожи от холода замерзающей плоти. Ей отчаянно хочется сжаться в ком, стать той самой домашней кошкой, коей чужды заботы мирские, проблемы, требующие срочных решений. Но Орихиме рождена человеком - человеком и остается. Ей выбора не дали, что тогда, что теперь. Хотя, это заточение - тоже в каком-то роде выбор. Следствие поступков прошлого, еще не забытого и не стертого. Если бы она могла отмотать время назад, поступила бы точно так же. От неё в тот миг зависели чужие жизни, а девочка не привыкла рисковать дорогими людьми. Не в её правилах. Хотя конкретно сейчас на задворках души ощущается четкой желание отрубить к черту все установки со знаком "плюс", просто их выключить, чтобы, наконец, не чувствовать уже ничего. Совсем. Чтоб до абсолютной опустошенности, похуизма-безразличия. Чтобы стало просто плевать.

Но Иноуэ не плевать.

Ей больно и страшно. Ей - одиноко в огромном ненастоящем замке. Бьет кулачками хрупкими по тюрьме иллюзорной, а клетка не спешит рассыпаться на мелкие камни. Страх живет внутри, растет, крепчает, селясь на задворках разума, перебираясь в вены, вымораживая горячую кровь, чтобы когда-то (наверное) остановить бьющееся отчаянно сердце.

Орихиме грустно ровно настолько, настолько может быть пленнице в стане врага.

Не скучно. Скучно с подобными опасными вынужденными сожителями - быть не может. Они, как антонимы самого этого слова. Априори.

Господи, прости, если ты существуешь.

Орихиме грызет губы в кровь, до ранок саднящих с синеватой россыпью еле заметных синяков. Ей - тошно. Не до дрязг внутри Эспады, не до арранкаров в принципе, хотя те отчего-то отчаянно хотят залезть в её личное пространство, разрушая то до основания. И оно ожидаемо бьется в дребезги - в очередной раз, когда засранец с волосами цвета лазурного неба настежь распахивает дверь.

Орихиме чувствует приближение шестого еще до того. Ей не нужно оборачиваться, чтобы видеть. Девочка знает, кто за её спиной.

В глотке цветут анемоны, забивая гортань.

Орихиме тошнит.

Голос мужской бьёт по ушам, лезвием выскабливает мурашки на бледной коже - от поясницы до выступающих острых лопаток. Иноуэ ведёт плечами, встречая такое живое (поразительно для этого мира) лицо. Взгляд ловит синеву радужки, движения губ, размашистые взмахи рук.

Ему бы поучиться манерам, чтобы юные девы не вздрагивали каждый херов миг при появлении столь эксцентричного мужчины. Иноуэ могла бы назвать минимум с десяток недостатков, не задумываясь, но запинается, стоит только открыть рот. Ей логика не чужда - и мозг отчаянно твердит, что вступать в дебаты, а, тем более, учить жизни подобного типа - идея отвратительная, ни к чему хорошему не ведет. Кроме разве что преждевременной кончины. А жить девочка хочет, рано пока отправляться в гроб. Уйти в мир иной всегда успеется. И время еще не пришло.

Вместо  заготовленной фразы приветствия из глотки доносится устало-заебанно-похуистичное: - Не нужно ломать мне руку, иду. - Ей, правда-правда, нечего ему рассказать. Не о надежде, не о вере, не о любви, не о сожалениях, что сжирали-грызли изнутри.

Гриммджоу смотрит так, что ворох мурашек бежит по коже, а меж лопаток простреливает. Убери свои поганые глаза куда-нибудь от меня, сука-блядь-пожалуйста. Не смотри. Но он смотрит, а Орихиме будто бы от холода жмет плечами, пытаясь прогнать ощущение, словно на голову ушат мазута вылили. Стой, терпи, обтекай. Не вздумай брыкаться - хуже будет.

И девочка терпит, шагает позади, перебирая ногами быстро-быстро - не успевает. Губу закусывает от нервов - если подумать, когда она последний раз была спокойна? Наверное, еще в Каракуре - до всей той истории с шинигами. И отчего мир не может быть проще? Жить было бы легче. Без всякого сверхъестественного дерьма, где тебя могут сожрать пустые, убить арранкары, покалечить какие-нибудь еще монстры (мало ли)? Ей местный бестиарий не выдавали под расписку. Да и, скорее всего, такого не существует. Жаль, полезная была бы штука.

Гриммджоу напоминает ей капитана Зараки яростной жаждой силы и битвы. Очень отдаленно, с явными отличиями - темными пятнами на ауре, внутри дыры, где должно быть у нормального человека сердце. Интересно, если провести пальцами по краям - что будет? Покроется ли ладонь мазутом? Больно ли - неприятно - щекотно, может быть? Орихиме хочет знать. Ей любопытно. Чернильная роспись кровью красной по белой грудине - ртутью дыши - выводи узоры плотнее, пока не заполнишь круг дочерна. Интересно, срастется ли? Можно ли отрицать саму суть арранкара? Можно ли её изменить? Иноуэ думает над этим каждый раз, стоит наткнуться взглядом на пустоту промеж ребер. Думает - думает и глаза отводит. Не её это дело - не ей решать чужую судьбу. Но как же, черт возьми, хочется. Сила ей не просто так выдана - за глаза красивые. Она надеется. Сила ей предназначена, отпущена за предыдущие заслуги, боль пережитую, отдана даром почти (не бесплатно). Должен быть в этом какой-то смысл. Наверное.

Орихиме молчит, сцепляя крепче челюсти. Лодыжки начинает тянуть через несколько сотен метров. Слабая. Девчонка волосы рыжие откидывает с лица легким движением руки, утирает лоб и упрямо движется вперед, туда, где маяком видится спина широкая мужская и волосы его эти яркие. Какая ирония: небо - голубое, пряди его эти - голубые. Но Гриммджоу не похож ни на небо спокойное ясное, ни на море (разве что в шторм, однако, в шторм оно имеет другой цвет). Гриммджоу, скорее, ураган - пожар торфяной - снежная лавина (бедствие сплошное, без смягчающих, группы эвакуации не предвидится).

Иноуэ не представляет его портрет на голубом. Разве что на черном белыми красками. Как и все в этом жутком месте. Черно-белое, мертвое, искусственное, захороненное, но так покой и не обретшее. Шестой - именно такой.

Голову он поднимает, смотрит внимательно - сканирует. Она этот взгляд чувствует - не заметить невозможно, это как, если вам всадят нож в живот, прокрутят, разрезая кишки - вот и тут также. Орихиме его внимание буквально физически ощущает кожей - мозгами - нутром. Неприятно. По рукам непроизвольно ползут мурашки, неуправляемой стайкой перебираясь от рукавов за шиворот, спину, уходя к затылку. Она ежится, обнимая себя ладонями за плечи. Не помогает. Скрываться таким глупым образом по-детски. Не прокатит. Ни сейчас, ни позже. Бесполезно, малышка, тебе не убежать. Не пытайся. Она и не пытается, однако, пробует придать уверенности, встречая холодный взгляд своим. Может быть, и зря. Там в радужке прячется на глубине сокрытый страх первобытный перед тем, кто выше тебя и сильнее. Она - не боится. Но верует в звериное начало. Вот оно - руку протяни, да гляди, чтоб не отгрызли в порыве злобы - ярости. Ей - не страшно, но бояться оно - не зазорно ведь. Страх может быть иного рода. Иноуэ трусихой не назовешь. Она - сильная (правда?) , она - еще поборется. За жизнь, за право увидеть настоящее солнце (не поддельную бутафорию), за счастье, в конце-то концов.

Гриммджоу останавливается, выбрасывает руку вперед, разворачивая корпус. Взгляд ловит предмет, она слышит звук его падения и смотрит вниз, прослеживая траекторию.

Лучше бы не смотрела.

Понимание приходит не сразу. До девчонки не доходит. А когда доходит, она склоняется, цепляя кончиками пальцев битую маску, обводит контур.

Кости под ногами. Много костей. Они звучат мелодией боли, прошлого утраченного. Сколько убитых, пожранных - упокоенных пустыней? Эти пески для них стали могилой.

Ей - не страшно. Грустно. От того, что вечность мира пустых, действительно, существует в реальности. Она - бесконечна, разрастается вне пространства и времени.

Под грудиной цветет плющ, обвивая цепкими стеблями каждое ребро, сдавливает - до кома в глотке. Иноуэ сглатывает, потом еще. И еще, пока странное чувство удушья не уходит совсем. Это - не истерика. Нет. Не отчаянье, хотя должно быть.

- Гриммджоу-сан, я сделаю, как вы хотите. - Сделает - не откажет.  Орихиме не хочет знать, с каким звуком дробятся шейные позвонки.

На дне черных зрачков девочки зияет пустота могильная - искра жизни - надежда. Там тепло граничит с вечностью бытия его обмороженного и ломается пополам. Снова не до конца. Вызов отклонен - это не война, брось пытаться. Орихиме играть в игры не намерена.

Пальчики тонкие вверх поднимает, касаясь заколок. Единственное, что у неё не забрали. Лишенная дорогих людей, потерявшая брата и себя. Как жить? Ради чего? Объясните кто-нибудь, она, правда, хочет знать.

К сожалению, объяснять Орихиме никто - ничего не собирается. Ты не в кабинете психиатра, малышка, а Гриммджоу - не твой лечащий врач. Разбирайся сама, жри обсидиановую крошку - она проникнет в жилы, растекаясь жидким безумием по крови. Острее хирургической стали - когти-сомнения режут нутро, бередя старые шрамы. - Сотен Киссюн, - молитва, вера, отражение - зеркалом души развернута золотом энергия. Скажи, кому ты молишься, девочка? Богу, дьяволу, может, погибшему брату? Скажи, девочка, во что ты веришь. И веришь ли.

Провода - вместо сети нервов замыкает под язвительно-кривой улыбкой Гриммджоу.

Она не знает, чем то обернется, как и не знает своего конца. Если так подумать, девчонка, вообще, ничего не знает. Даже собственных чувств, те - чужие будто, отринутые из страха осознания потери и того, чему еще предстоит случиться.

Уверенности нет - солнечный свет пульсирующей живой силы раздирает душу, возрождая из пепла, собирает по частям то, что было или должно существовать в прошлом. Орихиме не знает,  получится ли, она не может знать: каким был этот пустой - когда он еще не представлял из себя битую, укрытую пылью и временем маску. Был ли он или еще будет?

Свет ранит. Арбалетными стрелами - на вылет, прямиком через бьющееся сердце. Кусками восстанавливается плоть, гиллиан кричит, просит, молит, плачет. Иноуэ слышит тоску в голосе - жутком, слишком громком для человеческого слуха. Барабанные перепонки болят, болит под грудиной сердце. Чудовище - тоже умеет чувствовать. Это не открытие, нет, то Орихиме поняла еще в момент, сколь зубы брата сомкнулись на острых лопатках - стойким осознанием потери, страха, привкусом отчаянья на кончике языка и кровоточащих деснах.

Пустые чувствуют, но больше любят жрать тепло живых, их души. Выжженные, изломанные - без сердца собственного, тянут эмоции из других, потому что своих - чертовски мало. Завязанное сумасшествие сосредоточением давления реацу рушится на голову, раздирает виски, сдавливает легкие. Орихиме не может сделать ни вдоха.

Сколько времени нужно, чтобы сдохнуть от нехватки кислорода? Нужен ли пустым воздух? Нужно ли им человеческое тепло протянутой на встречу руки?

Или нет.

Пальцы мужские оставляют лилово-сине-багряные следы браслетом из лютиков на тонком хрупком запястье, ломая кость. Девчонка горит в безумии, поглощенная чужой яростью - распахивает глаза шире.

Орихиме снова может дышать - через раз, глотая белый песок - вперемешку с ужасом, повисшем в воздухе в преддверии грядущего. Гиллиан заходится в гневе, застилающим разум, пуская серо. Гриммджоу спасет - не может не спасти, в противном случае жить ему останется недолго - Айзен ценит свои игрушки. Пусть и не беспокоится об их душевном равновесии.

Ей не страшно. Даже когда ладонь с силой бьет по щеке. Голова дергается в сторону, лопатки саднит, сколь тело изломанной куклой опадает на пески. Не страшно - в голосе грубом ощущается угроза, виснет в пространстве немой вопрос. Орихиме улыбается слабо искусственно-лживо, привычно поднимаясь с колен. От улыбки за мили сквозит бесячим пониманием. Пощечина горит клеймом/отметиной алой, багряная соль взамен помады - на разбитой губе. Гриммджоу скалится, стирая гиллиана в пыль метеоритную у подошв ботинок. Зверь обнажает клыки, стискивая тонкую шею до побелевших костяшек правой руки. Она не боится. Слова складываются в проклятия, обретая смысл. Глотку саднит - до хрипящих звуков, удушья, темных кровавых пятен под белесыми веками. - Пусти, -  ублюдок, ты знаешь ответ, его озвучивать не нужно. - Гриммджоу, - говорить сложно. Говорить - невозможно. Кашель сиплый раздирает гортань. Орихиме разлагается заживо в его непринятии, агония растекается по голубым сеткам выступающих вен изнуряющим холодом северных далей.

Колючая злость вспарывает сознание. Оно сыплется пеплом, подобно недавно убиенному пустому.

Меня ты тоже убьешь? Давай. Попробуй. Будет легко, обещаю.

Радужка темнеет, покуда зрачок не красит все в черный цвет безразличной пустоты. Орихиме больше не улыбается.

Сквозная тишина - импульсом по пробитым нервам, а следом - голос. Гриммджоу говорит. Рот раскрывает слишком медленно - в её сознании. Жаль, не может слышать. Видит - и то с перебоями, точно телевизор сбоит. Детка, сбоит весь твой организм. И этого не исправить - не починить.

Девчонка падает на хладный белый песок, вдыхая пыль - горечь близкой кончины, кашляет, будто вот-вот выблюет на земь легкие вместе с сожалениями собственной жизни. Их много - настолько, что больно дышать. Дышать она, к счастью, может.

Волосы сеченые растрепаны, след ладони на светлом горле грязным разводом - мазками отпечатков пальцев по коже.

Не красавица. Теперь. После, сука, тебя.

Гонит прочь - окей, никто не оформлял эту подписку. Не YouTube, такое не отменишь. Да и бонусы, честно говоря, сомнительны. Проще заказать таблетки самовыпила по почте - безболезненнее будет.

Орихиме - не мазохист, поверь. И срать, что верить выжженной-перепаянной наспех Иноуэ с трясущимися от нервоза пястями - не менее хуевый план.

-----------------

Тишина давит, как и присутствие четвёртого. Иноуэ пугает его отстранённое безразличие, оно осязаемое - давит извне, пока тот не раскрывает рот: - Господин Айзен позволил тебе покидать комнату, не заходи слишком далеко, - угроза. Сколько раз он это повторял? Не ходи туда, где не сможешь себя защитить, спасения не будет, никто не придёт. Ты - не важна в глобальном масштабе, не настолько, чтобы владыка расстроился.

С того разговора проходит день. Или два. В стенах Лас Ночес теряешь счёт времени. Орихиме не знает, почему промолчала, почему не сказала ни слова о выходке шестого. Может, дело в страхе - отличный от Улькиорры, Гриммджоу напоминал хищника, расслабишься, не задумываясь вонзит когти в спину. А девочка хочет жить. Желательно подальше от все этой братии, увы, не получается: ни жить нормально - лишь существовать, ни сбежать - поменять условия игры явно не в её силах. Иноуэ ждёт, всегда лишь ждёт: когда придёт Ичиго. Он ведь придёт?

Ложь всюду: в слабых натянутых на лица улыбках, в словах, действиях, даже в чувствах. Тихие шаги отдаются эхом по пустынному коридору. - Эй, ты, да стой уже, девка! - Тело замирает, сердце ускоряет ход. Только этого ей не хватало. Девочка боится - угроз, боли, смерти. Лоли смеётся, широко разевая рот - громко, этот смех режет слух, пенопластом крошеным сыплет беглые мурашки - от лопаток острых до колен.

Орихиме молчит, когда ладонь бьёт по щеке. Силы девка не жалеет, ноги не выдерживают, тело падает на хладный пол. Скулу жжёт. Пальцы женские зарываются в рыжие пряди, тянут верх, заставляя запрокинуть голову. - Ты наглая сука, думаешь, можешь вертеть жопой перед владыкой и все сойдёт с рук? Ему на тебя плевать, как и всем остальным. - Иноуэ шипит, когда ногти впиваются в чувствительную кожу на затылке. Не кричит и не плачет - бывало и хуже. Стоит перетерпеть, им надоест. Что в школе, что здесь - всегда ведут себя одинаково. - Сначала Улькиорра, потом Гриммджоу, думаешь, мы не видели, как вы уходили? Скажи, четвёртый знает о твоей прогулке? - Черта с два стоит отвечать, ей пока хочется сохранить лицо. Из разбитой губы стекает алая кровь, кожу саднит. Меноли бьёт в живот, острый край ботинка больно входит под ребра. Орихиме не выдерживает, орёт, зажимаясь в комок. Дрожащий и бесполезный, как мусор. Точно в детстве перед отцом, девочка ждет. Снова. Потому что это закончится. Через минуту, час или два, но закончится. - Шлюха, - плюёт Лоли: слова, слюну - прямо под ноги. - Чтобы мы тебя рядом с владыкой не видели. - Тишина накрывает хлеще их голосов злых. Это не как с шестым, здесь агрессия не скрыта за мнимым интересом, только чистая ярость по венам и яд, что рано или поздно отравит их самих.

Шаги отдаляются, пока не стихают совсем. Орихиме позволяет себе плакать: громко, от души, навзрыд, что горло отзывается спазмом. Мажет по щекам соль - воду, закрывая лицо ладонями. Под грудной быстро - быстро стучит усталое больное сердце, сходит с ума от стресса, адреналина от пережитого. Обида ползёт змеей, оплетая ребра, вонзает зубы острые, оставляя на костях шрамы. Ещё одни - скоро там места чистого не останется.

Иноуэ может залечить раны, увы, не те, что внутри. Был бы доступ к таблеткам, она бы смело закинула в себя пару радужных штук, но их нет, а истерика - есть и, к сожалению, она с ней сделать ничего не может. Скулы, губы обветренные, шелушащаяся кожа светлая. Подбородок, отросшие ногти острые без покрытия, длинные тонкие пальцы. Орихиме достигла дна, наверное, иначе как ещё объяснить этот дурной смех? Он выходит из глотки, каркающим хрипом рвётся наружу. Девочка смеётся, захлебываясь в слезах, тело трясётся мелко-мелко, пока не остаётся сил. И слез. И сожалений. Горло передавило, стянуло струнами, будто повешение вне очереди - типично глупая смерть. Орихиме не умирает. А жаль. Ей хочется спать, немного кушать, а ещё свернуться драной кошкой, уткнувшись носом в живот Тацуки и долго-долго молчать под ласковые слова утешения. Тацуки рядом нет, Ичиго нет, никого и ничего нет в мёртвой холодной пустыне.

Дыхание тяжёлое, тревожное, вырывается хрипом из приоткрытых губ. Девочка выпускает силу, нехотя исцеляя самые крупные травмы, физическая боль утихает. Надолго ли? Таким темпом в покое её не оставят, а, значит, рядом нужен кто-то сильный, тот, кого боятся. Четвёртый или шестой, когда они рядом, Лоли и Меноли не посмеют напасть, точно шавки, опасающиеся зверя покрупнее, смогут лишь скалить пасти, да тихо скулить себе под нос.

Воздух пахнет затхлой серостью многоэтажек чужого мира, одиночеством, смертью и совсем немного пеплом. Праха умерших Орихиме не видит, но знает, захоронено здесь немало, вероятно, даже внутри стен. Как те кости, что ей пришлось увидеть. Не то что бы это её травмировало. Было бы чему ломаться: Иноуэ вся изломана - переклеена - перешита, там пробы негде ставить: наткнешься иглой на старый шов. Ржавая рожь волос блестит в искусственном свете, спутаны концы. В голову приходит странная мысль их обрезать, правда, сразу же исчезает, было бы обидно выбросить такую красоту. Единственное, что в ней по-настоящему красиво. Ха-ха. Лживое обманчивое солнце, точно голубое небо Лас Ночес. И кого Орихиме пытается обмануть? Выходит, только себя саму. Другим и дела нет, что там с больной выжженной душой. Забавно, потому что у неё ещё есть душа. Интересно, есть ли у арранкаров душа?

Девочка видит. С закрытыми глазами - отражением на белесых веках выскоблено: как вы меня заебали, отвалите все, что нужно? Сердце живое ещё, бьющееся, погнутые канаты нервов, нездоровый разум или кривая улыбка, тихий равный смех? Она отдаст, правда, даже слова против не скажет. Только бы не в одиночку рвать многострадальные узлы - петлю на шее. Агония, надежда, пропащая любовь, оставленная в мире живых. Всё безнадёжно, все мертво. Неизбежность бытия гнется, прогибая весом хребет. Орихиме пуста, выпита, обезображена. Ей не о чем просить и жалеть. Не за чем.

Корка йодированной соли высохшими дорожками на коже, остатки крови запекшейся - мазками просроченной акварели по губам.

Иноуэ сдирает ногтями и то, и другое. По лицу - розовые следы от внутренних уголков глаз до подбородка. И черт с ними, следами. Спокойствия не прибавилось после истерики в десять минут ни на грамм. А так хотелось. Ей необходимо гребанное спокойствие, если уж не в душе, то где-то рядом, чтоб под ребрами не свербело, а глотку не сводило спазмами. Чтобы не драло изнутри струнами металла  бьющееся сердце. Господи, за что ей все это? За предательство друзей, побег, молчание, трусость? За что, объясните. Ей нужно знать, желательно до того, как схватит сраный психоз. Снова.

Уэко Мундо медленно убивает её, выжирая все то настоящее, живое, что еще есть. Скоро и того не станет. Птица не выживет без крыльев - её обязательно сожрут, перьями не подавятся. Разве что кость поперек горла встанет - но какое дело мертвой птице до мести, до неба, которое не достать?

Орихиме закрывает глаза ладонями, трет до лиловых-алых-белых пятен под веками, тянет воздух с шумом, ощущая знакомый всплеск реацу. Джагерджака сложно не заметить даже если его нет в зоне видимости. Энергия душит за сотни метров, пробивая синюю сетку сосудов и вен, доходит до легких, сбивает дыхание. Она суставы выкручивает, душит . Иноуэ зубы жмет крепко - до хруста сведенной челюсти, поднимается. Не может не подняться. Не может не пойти. Выскобленная до хрустального блеска девочка давится своей идеальностью - мораль клеймом выжжена в черепной коробке с заветом "пожизненно", не сотрешь.

Саму как еще, не тошнит от лживой-прописанной праведности?

Холодный гнев ощущается ясно - морозный инеем на кончике языка. Эта ярость ей уже знакома, к сожалению. И, кажется, вскоре он размажет несколько милых девичьих лиц по стенам Уэко Мундо - вместо холста. Красное на серых стенах. Несколько трупов в дополнение к обширному резюме. Куда еще, Джагерджак? К-у-д-а?

Орихиме хотела бы знать, почему ей не насрать. Правда.

Почему ей есть дело до аквамарина, усыпанного похуизмом поверх зрачка черного, где поперек читается пожелание скорой кончины.

Шаги эхом отдаются в пустынных коридорах, пока она идет вперед, ведомая чужой силой. Спину широкую видит, тела искореженные, перекошенное ужасом лицо Лоли. Гриммджоу с каким-то больным - извращенным удовольствием сломал их обеих, будто так нормально, правильно. Иноуэ не видит в том ничего правильного. Только боль, слезы, ужас и страх, затмевающий разум.

— Сотен Киссюн, - зов равнодушный. Её помощь - не акт милосердия, не сочувствие. Золотой купол раскрывается поверх девичьих голов. Орихиме делает шаг, еще и еще, пока не останавливается рядом с шестым, поднимает устало-заебанные глаза вверх, бьется о голубую мерзлую радужку в попытке объяснить - так не надо. Посмотри, они без того дефектные, хуже вряд ли можно. Сломленные завистью, черной ревностью, гневом пустым, низким положением,  в конце концов. До вершины им не добраться, хоть ноги в кровь сотри. Калечные.

Орихиме вскидывает подбородок выше, вовсе не пытаясь прикрыть синяки. Её скулежа он не увидит. Не здесь, не сейчас. Никогда.
Она не настолько слаба, чтобы просить подачек. Не настолько слаба, чтобы просить о спасении у него.

Правда? - шипят мерзко пробитые нервы, считывая выведенное поверх чужой радужки участие.

Какого черта, Гриммджоу? Какого черта тебе не все равно.

- Пойдем отсюда,  - тянется осторожно, захватывая ладонь, вздрагивает, теряясь. Пальцы у него длинные, а кожа грубая, совсем не похоже на хватку женской руки. Орихиме совсем не хочет рушить личные границы - свои и его, но будто бы ей дали выбор. Вряд ли он просто так остановится. - Пожалуйста, - мольбу видит на дне потемневших в пару тонов глаз, если копнуть глубже, сможешь отыскать замыленные  - искаженные плёнки прошлого. А коль найдешь - не смотри. Там нет ничего, что ты хотел бы увидеть.